И это, чёрт побери, называлось весной!.. Впрочем, что спрашивать с этих северных широт… – Мак зябко повёл широкими плечами, стоя у овального иллюминатора своей новой баржи. Эта, конечно, была поменьше парижской, но тоже очень ничего – сто пятьдесят квадратных метров полезной площади, которые Дункан сам обиходил, обустроил с любовью и тщанием своими руками (к слову, не самыми неумелыми), превратив в шикарную квартиру, что обходилась владельцу буквально в считанные евро: за землю налоги не плати – а земля в центре Стокгольма очень недёшева – так что всего и расходов – плата за воду да за электричество. Безусловно, это нравилось скуповатому по национальной принадлежности шотландцу.
Вот только погода… − мужчина провёл пальцем по толстому стеклу, повторяя извилистую траекторию капли, текущей по нему снаружи. Впору было говорить, что здесь, как и на родине горца, не погода, а один сплошной климат. Ну, скажите, куда это годится: начало марта, а снег пополам с дождём сеется из низких туч, кажется, расцарапавших себе животы о мостик баржи. И темновато, несмотря на громадный застеклённый плафон в потолке холла, только что очищенный Маком, даже сейчас, почти днем, вечер же только подступает на мягких львиных лапах… долгий и тоскливый.
МакЛауд опять передёрнул плечами – от физической работы он употел, а после душа можно было надеть что-то и потеплее тонкого пуловера с широким воротом… ещё можно было сварить глинтвейн, но… для кого? Не для одного же себя?
Будто в ответ на эту мысль, стекло под подушечкой пальца отвратительно скрипнуло-заскулило, Мак даже головой дернул, поморщившись. Вздохнул, засовывая руки в карманы вечных джинсов, отводя взгляд от зажигавшихся вдоль набережной фонарей, чуть развернулся, кидая грустный взгляд на мягкие, манящие и самим своим местоположением располагающие к диалогу диваны кораллового цвета.
Гостей не предвиделось.

«Бойтесь своих желаний – они могут исполниться», − говорит старинная пословица, будучи однако, всё-таки много моложе МакЛауда. Который, однако вспомнил именно это крылатое выражение, когда сперва под ложечкой, а потом в висках неприятно и неотвязно зазудел Зов, всё усиливаясь постепенно, по мере того, как исчезала из света фонарей зелень слабого накала. В то время, как в железную дверь забухали, Дункан уже не сомневался, что северный ветер принес желанного, (хоть и втайне желанного) гостя.
Мак мягко отступил от иллюминатора, по неистребимой привычке шаря взглядом в поиске меча. Тот, в принципе, сейчас не был нужен, но... В их случае меры предосторожности никогда не могли считаться лишними. Несколько шагов мимо рояля – и катана выскользнула из-под дивана даже без шелеста, почти балетный разворот, ещё три широких, но легких шага обратно – и горец мягко, без щелчка, повернул ручку задней двери, открывая ее:

− Входи. Не стой на ветру.

Ей-богу, стоило так долго жить в Японии хотя бы ради того только, чтобы настолько спокойно и ровно сказать сейчас банальнейшее «Входи». Потому что на душе у Дункана не было ни спокойно, ни ровно, его внутреннее море штормило будь здоров, но штормило радостно. Да чего там! – сердце сурового (ну, по крайней мере, вроде как невозмутимого на вид) горца пело прям-таки неприлично пафосные гимны, по сравнению с которыми We Are The Champions группы Queen казалось бы попросту усыпляющей колыбельной. Вообще-то, будь г-н Пирсон Адам телепатом, или хоть эмпатом, он бы с другого конца набережной мог в этот момент почувствовать, что г-ну МакЛауду Дункану больше всего хочется захапать в медвежьи поистине объятия этого обаятельно-нахального, тощего и жилистого кареглазого субъекта, дороже которого у горца, как он сейчас наиотчётливейшим образом понял, никого и не было.
Но… но… приличия, предрассудки, дурость, в конечном итоге, повелевали, и Мак старательно «сохранял лицо». Да, в конце концов, и сам Митос вряд ли понял бы шотландца, заскакавшего перед ним эдаким счастливым козликом. Поэтому единственным, что Дункан себе позволил, стала улыбка, скуповатая, но душевная, теплый блеск тёмно-карих глаз да ладонь на плече друга, поставившего в угол меч таким же обыденным жестом, каким другие ставят закрытый зонт.
− Ну, допустим, ты тоже не с тростью ходишь… белой, − усмехнулся МакЛауд, чуть нагнувшись и выпуская резную рукоятку собственного меча. Катана покорно и вальяжно разлеглась на диване рыбкой-одалиской.

Не обративший ни малейшего внимания на ехидно-грозный взор Митоса, Мак качнул головой укоризненнно, провожая взглядом плащ Старейшего. Мелкие капли с него расплывались по чёрному лаку рояльной крышки. Недавно отреставрированный фабричный Блютнер конца 1860-х, недавно настроенный за час первоклассным настройщиком, явно не заслуживал столь пренебрежитеельного отношения. Век живи – век учись, вот горец и учился понемногу чему-нибудь и как-нибудь, если приводился случай. Слушая болтливого старичка-настройщика, Дункан решил, что механизм, в котором ни много, ни мало, а 4000 деталей, не только дорог по деньгам, но и ценен, и почтенен. Так что, покуда мистер Пирсон разувался, рачительный и любящий порядок МакЛауд подхватил плащ гостя, чтобы отнести его на вншалку и пройти наконец в противоположный конец комнаты к кухонной двери, в отличие от входной, отделанной деревом.
− Глинтвейн сварю, − предложил Мак, пристраивая влажную одежду на вешалке. − Будешь?
Он уже взялся за вешалку плаща, ответа, в общем-то, не дожидаясь, потому что отказ был уж слишком маловероятен, когда его ушей достигла последняя реплика Митоса. Шотландец замер столбом, даже не дыша, и этим самым ушам не веря. Прошло нне меньше пары секунд, прежде чем он решился развернуться и посмотреть на развалявшегося на диване бессмертного:
− Что?.. Что ты сказал?

Потрясение от оброненных Старейшим слов было настолько глубоким, что Мак какое-то, не поддающееся исчислению время чувствовал себя рухнувшим в узкий бездонный колодец. На то, чтоб всплыть из него, тоже потребовалось несколько оторопелых секунд. Проще говоря, Дункан натуральным образом завис: как-никак картина мира, в котором он жил долгих четыреста с лишним лет, если и не рухнула, то начала стремительно перестраиваться, сперва рассыпавшись в красочную маловразумительную труху. Не так-то легко сразу отринуть, в общем-то, всё, на чём держалось до сих пор, до этих простых, вроде бы слов, его существование, будто вынули жизненный стержень и потеряли значение идеология, цели, смысл. Не удивительно, что стремительный вообще-то горец столбел сейчас неподвижно, ловя полуоглушенным новостью слухом рваный, неуверенный сперва ритм мелодии, что извлекал из почтенного рояля Митос.

Старый рояль,
Он весь в испуге.
Раньше играл
Он только фуги.
Он весь дрожит от страха,
Не слыша Баха.   

Да, этот ритм был неровным не только потому, что Древний забыл немного мелодию или его пальцы потеряли сноровку – он же ещё и рэгтайм играл, перешедший, между прочим, в блюз.     
Допустим, вопрос Адама относился к разряду риторических, и отвечть на него не было нужды, но МакЛауд, довешивая наконец куртку, всё же ответил:   
― Да, конечно, ты и сам знаешь. − Пауза, во время которой Дункан снова развернулся, и спросил тихо, так что фортепьянное бренчанье почти перекрывало его слова: ― И что же теперь?

Н-да. вот уж верно, из одной объективной реаальности, данной ему последние четыреста лет в более чем острых, (а временами весьма пряных) ощущениях, МакЛауд выпал, а в другую, начавшую стремительно образовываться после «волшебных слов» Митоса, впасть покуда попросу не успел. В конце концов, мировоззрение сменить – это вам не голову супостату срубить, тут не только руками-ногами, тут ещё головой и душой работать надо, нешуточно причём. Даже музыка сейчас, как ни любил Мак рэгтаймы и блюзы (спасибо Джо), сейчас сбивала с толку, которого сейчас и так-то было немного. Однако, когда мелодия оборвалась, легче не стало, наоборот, вдруг оказалось, что бренчанье всё же успокаивало, а теперь, на последней звенящей ноте, как на тонюсеньком серебряном гвоздике, повисла тяжелым чёрным бархатным занавесом тишина. И МакЛауд вдруг иррационально испугался, что она обрушится на него, удушающе обернёт затхлой плотной тканью, будто мумифицируя.           
А умею ли я просто жить? – безмолвно и растярянно спросил он, и себя, и Древнего, вслух промямлив:
― Да-да. Конечно. − И, развернувшись к деревянной кухонной двери, пробормотал совсем без выражения, уже взявшись пальцами за прохладную ручку, а потом уж сообразив, что выходить-то никуда же не надо: − Я всё-таки сварю глинтвейн?

Кто такой друг? – за четыреста лет разнообразных дружб каких только определений этого понятия на разных языках планеты Земля не слышал Дункан, но вот недавно попалось ему ещё одно, простое и немного иронично-сентиментальное, хоть и верное безусловно: − Друг – это тот, кто всё о тебе знает, и всё равно любит.
Митос, безусловно, знал о нём всё... и даже больше, то есть даже то, что для самого Мака в отношении собственных поведенческих моделей и душевных движений было покамест тайной. Всё-то он понимал, этот Старейший, разбиравшийся и в людях вообще, и в этом конкретном человеке в частности, но... и МакЛауд не зря прожил свои четыре века с лишком. Хоть тот, кто звался на этом временном отрезке Адамом Пирсоном порой представлялся шотландцу эдакой непознаваемой вещью в себе, однако сейчас Дункан не был удивлен, услышав лёгкие шаги, он почти знал, что Митос подойдет, чтобы... поддержать. Потому что сам горец сделал бы именно так.
Он почти ждал, и, безусловно, не признаваясь себе в том даже частично, даже в самой глубине души, хотел, чтобы эти руки, которые умели всё, легли на плечи, аж занывшие от этого желания, (а ведь должно бы, кажется, быть наоборот, груз же какой упал, расслабиться можно), но... даже самые широкие плечи нуждаются в поглаживании... иногда. Сейчас наступил именно такой момент, однако пальцы Митоса легли на кисть, ещё сжимавшую ручку двери, и Мак сглотнул вставший вдруг в горле ком, незаметно переступил, чувствуя Древнего позади себя, как ту самую каменную стену, как оплот.
− Да, сейчас... − это прозвучало слишком хрипло, и на простуду ведь не свалишь, какая простуда у бессмертного? – Я... как раз купил вина.

Этот мягкий, усмешливый голос мог успокоить кого угодно, если того хотел его хозяин, горец не был исключением, тоже вхдя в число загипнотизированных этим Древним Змием. Но Мак и не противился, давно уже не противился, не топорщился в глупом мальчишестве псевдогордости, не возникал, а охотно, снова, как тогда, в тропиках и жаре, поддавался неодолимому обаянию Митоса, зная, что тот только добра желает. Был ли Дункан внезапно наивен? Нет, конечно, просто... вот прямо сейчас очнь уж хотелось тепла, будто его, четырёхсотлетнего, но человека, выставили голым на мартовский мороз под снег.
Голый человек на голой земле, − вспомнилось вдруг, − или, скорее, выжженной?
Мак чувствовал себя сейчас не многим лучше, чем в ту жуткую зиму, когда его изгнали из родной деревни. Привычный, пусть плохой, бедный, нищий даже духовно, как считали некоторые, но обжитой, устроенный всё же мир вечной войны снова рухнул, и как жить в том неустройстве, что образовалось на месте душевной крепости – шотландец не представлял, ведь это сказать только просто – «день за днем». Чувствовал только, что нужна опора и отчанно хочется тепла – хотя бы физического… и оно было рядом, точнее, позади. Оно ощущалось кожей, и Дункан не устоял – кивая на адамово «Вот и замечательно», он сделал плавный, короткий шаг назад, будто всего лишь случайно переступил мягкими короткими сапожками, заправленными в джинсы, устав стоять столбом. Этого коротенького, как в танце, шага хватило, чтобы упереться лопатками в грудь Старейшего. Наверное, тёмные волосы Мака, собранные во всегдаший хвостик на затылке, защекотали скулу Пирсона. Подумав об этом, Дункан чуть наклонил голову:
- О, прости… я, кажется, наступил тебе на ногу? – голос уже не похрипывал, но тон был непритворно виноватым и смущённым. – Здесь совершенно негде развернуться двоим, я завтра отодвину стол… подальше.

Да, конечно, никто, и в первую очередь Митос, не поверил бы, что такой отлично скоординированный человек, фехтовальщик, что ни говори, не из последних, каким был Мак, просто-напросто нечаянно вдруг взял, да и оступился на совершенно ровном полу кухни, которая, конечно, на барже располагалась, но ведь о качке эта баржа забыла лет эдак... много, стоя на вечном приколе. Так что... на внезапную наивность Старейшего Дункан тоже не рассчитывал, и правильно делал, ибо раз оба знали, кто на что способен/не способен, известно было обоим и о желаниях друг друга. Хотя бы на этом – поверхностном уровне, который открывает допуск в личное пространство.
Неправильного понимания шотландец не ждал, а потому дождался правильного: сильные, будто свитые не из мышц, а из стальных жил, но сейчас такие теплые и бережные руки обняли его за пояс. Настолько нежно, что сердце то ли зашлось, то ли запело. Волны тёплой радости не сбила даже чуть насмешливая фраза Адама, сказанная прямо в ухо горца. Ну не мог Древний не понасмешничать, манера у него такая – ни слова в простоте.
Пожалуй, оно и к лучшему, ведь можно было ответить тем же, так что Дункан, скользящим движением накрывая ладонями обнимающие руки, скосил глаза на лицо Пирсона, приземлившееся подбородком на плечо и слегка иронично спросил:
− Мне показалось что? То, что я наступил на ногу Древнейшему, или... −  скольжение ладоней горца по тыльным сторонам кистей стоявшего сзади мужчины стало более явным, − ...или это?

«Любовь бывает невзаимной, дружба – нет», − ещё одна максима из современных, которая казалась Дункану верной. Да вообще-то он и с женщинами любимыми умудрялся дружить, хоть ходит расхожее убеждение среди людей, будто это в принципе невозможно. Кто сказал, что друга нельзя любить? Кто выдумал чушь, будто с любимым человеком невозможно дружить, Ещё как возможно! – он сам был тому очень даже живым свидетелем и примером. А уж про «крепкую мужскую» и говорить нечего, другом Мак всегда был отличным.
Сейчас ему было хорошо: спокойно, просто, тепло. И телу тепло, и душе, что важнее и ценнее. Он век бы целый так стоял, приопустив веки, поглаживая крепкие, но достаточно изящные запястья, кисти рук, сильные суховатые пальцы, да слушал ровное дыхание Древнего у своего уха, отвечая шутками на беззлобные подначки Митоса.
А, да. В ближайшей повестке вечера – шутка. Адам уже сделал свой ход, припомнив злополучного морского ёжа, из-за которого двум людям достался большой ломоть чистого счастья.
− Ну, извини, если бы я знал, что ты припожалуешь сегодня, я бы разорился на свежайших морских ежей на рыбном рынке, и разложил бы их по полу здесь так густо, чтоб ты ни в коем разе не промахнулся мимо игл, − при желании МакЛауд тоже умел мурлыкнуть обворожительно. – А для глинтвейна нужно хотя бы достать вино, ну и откупорить его не мешало бы.

Дружба, проверенная временем? Можно ли было сказать так об их отношениях? – Дункан не знал, формально не так уж много лет они с Митосом и знакомы-то были, не век, не два. Это не долгая, нежная, спокойная и ровная дружба, какая сложилась у МакЛауда с мудрым и добрым бесконечно Дарием, который столетиями учился прощать, и постиг эту труднейшую науку в совершенстве. Тот, кого ныне звали Адам Пирсон, не был всепрощенцем, да и Мак не претендовал на то, чтобы быть святее самого Папы. И всё-таки бессмертные дружили, трудно, с провалами и пиками, с разрывами и примирениями, с обидами и стыдом за свои ошибки, но всё же. Скорее можно было говорить о том, что сами бессмертные проверены временем, выдублены веками, выскоблены, обмяты до эластичности хорошо обработанной кожи.
Вот сейчас, по всей видимости, наступила и длилась очередная золотая минута их дружбы (даже если этот временной отрезок незаметно вместил в себя больше шестидесяти секунд), минута равновесия, минута зыбкого, но счастливого покоя, и Мак ни за что не нарушил бы его, не променял на глинтвейн, даже если бы помирал от жажды на Северном полюсе. Да пропади он пропадом, − ругнул Мак про себя согревающий напиток, но вовремя осекся: Митос уж никак не походил на капризного пропойцу, значит, дело совсем не в холоде и желании выпить. Митос... опасался того, что произошло бы дальше, в этой духовной невесомости-нирване, стремился нарушить волшебный миг?
Во всяком случае, его руки уходили с пояса Дункана, отступали, как волны в отлив, и это было... жалко почти до боли. Мак не сдержался от глубокого вздоха сожаления, но... тёплые губы мазнули по щеке достаточным утешением, горец улыбнулся мягко, наклонив голову набок – сердце, упав, снова радостно забилось – ничего не кончилось, столько прекрасного ещё ждет их впереди. И, будто это недолгое объятие вернуло ему силы, вернуло ему себя, он упруго шагнул вперед и в сторону – к подвесному кухонному шкафчику, открывая дверцу и снимая с полки бутылку. Сказал очень обыденно и уютно, не оборачиваясь:
− Ты штопор не найдешь? Он где-то в ящиках стола, кажется.