Не ходите, дети, в Африку гулять! – говорит один детский стишок. Ей-богу, Мак уже готов был про себя переделывать его в нечто столь же повелительно-поучительное, типа "Не ходите, горцы, с Митосом гулять!". Но... кроме скупости, в каждого шотландца Бог щедрой рукой положил ещё гордости и упрямства, поэтому... поэтому, глянув почти сердито на этого сутулого человека-без-возраста, Дункан неопределенно фыркнул, и, уже огибая покидаемый столик, на ходу и практически без раздумий выхватил из обязательной вазочки на нем яркий цветок гибискуса, которым жаркими праздничными ночами местные незамужние красотки обожают уснащать свои прически веником, танцуя до упаду, и зашагал за Пирсоном. При этом он не забывал ослепительно улыбаться всем встречным особам женского пола скопом и каждой в отдельности. Догнав Адама почти уже в дверях кафе, он молниеносно протянул руку и воткнул коротенький стебелек за ухо язвительному бессмертному, невозмутимо пояснив:
− Ты ведь цветы хотел.

Конечно, за столь долгую жизнь каких только знаний не накопишь, и жизненно необходимых, и совершенно, упоительно бесполезных. Если ещё учесть, что добыты эти знания на собственном опыте, на месте их, (знаний, а не гибискуса) произрастания, а не в каком-нибудь интернете, то... Неудивительно, что лекция якобы Пирсона, как обычно, получилась небесполезной, шагавший бок о бок с ним МакЛауд слушал с интересом, хотя ни за что бы в этом не признался, как и в том, что с тем же удовольствием слушал бы этот голос, даже читай Митос всего лишь список фамилий из телефонного справочника или сборник алгебраических задач. Однако, когда Адам, с растением в пальцах замедлил шаг, Мак встал вообще.
− Мир и счастье? – повторил он задумчиво. – Чистота? – для него самого удивительным образом в этом миге сливались воедино все эти понятия. – Бренность и непостоянство? Страсть? – шотландец серьезно искоса посмотрел на Пирсона. – Какое из этих значений сейчас выберешь ты? – взгляд скользнул на красное пятно на руках, и Дункан нахмурился невольно.

Ну и чем всё кончилось, спрашивается?! Втыканием в волосы горца ярко-красного цветочка, будто он, МакЛауд, не мужчина в самом расцвете сил, а… смуглая и гибкая туземка с картин Гогена! – Дункан с трудом сдержался от рыка, почти свирепо выхватил несчастный цветок из своих почти кудрей, и бросил на песок пляжа, по которому уже торопливо шлёпал, оставляя якобы романтично-беззаботные следы своих сандалий. Хорошо, хоть не растоптал ни в чём не повинное соцветие! Хуже всего было то, что винить в этом цирке никого не приходилось, окромя себя самого, потому как явно же сам и напросился на такое обращение, забредая на не свою территорию душевных тонкостей и философских рассуждений. Ведь дураку же ясно – в этом Митоса на хромой кобыле не объедешь – и пытаться нечего. Густые тёмные брови шотландца опять сошлись на переносице, а лицо стало сердитым.
− Так не честно, я первый спросил! – сказал он, сам слыша смешную детскую обиду в собственном голосе.
Да что ж такое-то, а? Просто детсад какой-то…
Что бы он сегодня ни говорил и ни делал – всё выходило смешно и глупо…

Тоже, что ль, разуться? – уставившись на бредущего по кромке ленивого, будто заправский отдыхающий, прибоя Древнего, подумал теплолюбивый, как оказалось, шотландец – ибо… тропическое солнышко продолжало вытворять с ним сущие чудеса – его сердитость таяла, как тает в жаркий полдень выползший промеж холмов его капризной на погоду родины ночной туман. Хоть это решение он принял без колебаний: буркнув что-то малопонятное и самому-то по поводу нелёгкости жизненных перипетий, то ли соглашаясь с Митосом, то ли, напротив, споря с ним, тоже шлёпнулся задом на песок (предусмотрительно подальше, шагов за двадцать), и, по очереди небрежно подцепляя пальцами ног подмётки у пяток, сбросил обувь. Посидел, пожмурился на солнечный свет, старательно избегая смотреть на Адама, бродившего по берегу, зато с преувеличенным вниманием следя взглядом за раскормленными чайками. Уперся ладонями в песок позади себя, тут же ласково проникший между пальцев, посидел так, потом выпрямился, хорошенько отряхнул правую кисть, и стащил ею заколку с кельтским орнаментом, распуская волосы – уж больно нежно и приятно гладила по макушке горячая солнечная ладонь. Сунул аксессуар в карман шорт, тряхнул головой, давая тёмным прядям упасть свободно, стянул футболку через голову. Ещё посидел, блаженно подставляя горячему свету обнаженные плечи. Обгореть на солнышке бессмертному не дано – одно из мелких преимуществ не умирающих насовсем.
Может, и выкупаться пока?
Справедливо рассудив, что надо воспользоваться всеми удовольствиями пребывания на райском острове, буде такая возможность представилась вдруг, Дункан легко и плавно поднялся на ноги, расстегнул шорты и стянул их, оставшись в одних черно-белых плавках. Не нагибаясь, бросил штаны поверх футболки и сандалет, и пошел к воде… пройдя аж пять шагов, перед тем, как вскрикнуть (точнее – выругаться по-гэльски, ну ооочень сочно, хоть и коротко!), зашипеть и запрыгать на одной ноге – левой.
Праздник идиотизма продолжался. Один на весь пляж морской ёж поджидал именно горца.

Далеко упрыгать полуослепшему и рассвирепевшему не столько от боли, сколько от идиотизма ситуации Дункану не дали – схватили поперёк туловища (ну, или более романтично – за талию), да попёрли прочь от вожделенной совсем ещё недавно водной глади. Адам Пирсон был хорошим Наблюдателем – бдил исправно, и на помощь пришел вовремя. Мак поневоле обнял Древнего за плечо, и опираясь на него, доковылял до своей одежды, стараясь не наступать на проколотую ногу, которую жгло, как огнём. Честное слово, казалось, что даже удар мечом получить не так больно – там горячка боя, азарт, то да сё… и главное, не так обидно… на собственную дурость прежде всего.
Отдохнул, понимаешь, покупался! – опять шлёпаясь седалищем на песочек примерно в том же месте, откуда только что совершил забег, долженствовавший завершиться красивым олимпийским заплывом, подумал злобно МакЛауд, торопливо снимая руку с плеча Митоса, но не мешая тому осматривать ногу. Хотя чего её осматривать-то особо? – костяной полый шип торчал между пальцев так, что не заметить было невозможно. Лодыжка уже онемела неприятно, но ещё чувствовала тепло митосова бедра.
Легко сказать «возвращаться», а как? На своих троих? – Мак с трудом сдержал новый досадливый рык. Но уж глазами сверкнул от души – это он умел…   
− Ясно, что помереть мне от этого не грозит, − прошипел шотландец рассерженно, но уже остывая. И усмехнулся, хватая и начиная торопливо и оттого неловко напяливать свою жизнерадостную оранжевую футболку. – Но раз везение кончилось, значит, я всё же поумнел?

Будучи хоть и Бессмертным, но всё же как-никак человеком, а не Терминатором бесчувственным, Мак дёрнулся в момент выдёргивания отравленной костяной иглы, и снова выразительно, но, может, и к счастью, малопонятно для большинства чертыхнулся на родном языке, выдохнул и добавил:
− Конечно, но еж – это приложение к тебе.
Дункан себя со стороны не видел, и не знал потому, что в момент, когда Старейший щёлкал его по носу (опять же как мальчишку!) выражение шотландского его лица точь в точь повторило мину Митоса, которую сам МакЛауд имел счастье наблюдать, когда-то давно мазнув Древнего кисточкой с белилами по породистому римскому носу во время памятной покраски веранды домика для Энни. Ошарашенное и чуть обиженное, оно сменилось абсолютно такой же счастливо-смущенной улыбкой, какой расцвёл тогда Митос. 
Но такие греющие душу мелочи мимолётны… от этого, правда, и прекрасны особенно. Пирсон-то уже поднялся, отряхивая песок с джинсов и подбирая свои умопомрачительные тапки. Дункан вложил ладонь в тёплую ладонь, взялся за поданную руку, встал, злобно, хоть и сдержанно шипя, но тем не менее пошатываясь, так что пришлось снова обнимать Древнего, чтоб не свалиться. Всё, конечно, заживёт, как на собаке, пока они дойдут до отеля, но пока…

− Ну да, − со вздохом бормотнул Дункан, не очень-то сосредоточивши внимание на том, что рука Старейшего снова бережно, но крепко поддерживает его за талию, ибо шотландец незадачливый просто пытался устоять на ногах... на ноге, непроизвольно поджимая другую, немеющую упорно. – Я верю... то есть почти не сомневаюсь, что вы с ежом справитесь. Не пройдет и трех веков каких-нибудь.
Парадокс, но пустяковая ранка не заживала, хотя такая же, нанесенная обычной спицей, наверняка уже затянулась бы, и следа не оставив. Вроде бы мгновенная регенерация бессмертного горца сбоила из-за яда. Странно, однако нервно-паралитические и психотропные вещества действовали на МакЛауда почти так же, как на обычного человека, как он успел выяснить из богатого личного опыта. Достаточно было вспомнить себя, под завязку накачанного наркотиками, когда сумасшедший доктор (увы, такие, как оказалось, бывают не только в кино и комиксах), решил с его недобровольной помощью подопытного образца с номерочком на ноге осчастливить болезную часть человечества панацеей имени себя. Сколько тогда пришлось славному потомку клана МакЛаудов проваляться среди мусора и пустых картонных коробок, как последнему обдолбанному клошару, прежде чем очухаться и перестать видеть мир гудящим и расплывающимся? Вот то-то – целую осеннюю долгую ночь.         
− Да, ты прав, − вынужденно согласился с Митосом шотландец. – Обработать надо, хромать не хочется.

М-да... И пошли они, солнцем палимы. То есть пошел только весело похохатывающий Адам, а вот МакЛауд, которому было как-то не до смеха, именно похромал, подскакивая. Жалкое зрелище, что и говорить, неудивительно, что встречные – и постояльцы, и служащие – смотрели на пару мужчин сочувственно. Не сговариваясь, доковыляли до номера Митоса – тот прожил в отеле дольше на целую неделю, не в пример лучше ориентировался в лабиринте этом пятизвездочном, да и жил поближе от входа... так что горец не спорил. Нога горела и немела, стопа стала совсем непослушной, вдобавок шотландца, (безропотно!) оставленного стоять в одиночестве и ожидании, опираясь на ванную, зазнобило. Он зябко потер себя ледяными руками по голым почти плечам – рукавов-то у футболки, считай, не было. От это стало еще неуютнее… чертовски холодно стало.
При появлении Древнего и аптечки Мак пытался заикнуться о том, что теперь-то справится сам, но затих, когда Пирсон глянул так, что мало не показалось. Шотландские бараны (ну или волки в овечьей шкуре) иногда отличались не только сообразительностью, но даже, как ни трудно некоторым в это поверить – умом. Вместо ответа на сдержанный по-докторски вопрос Дункан судорожно зевнул.

Несмотря на полуденную жару тропиков, МакЛауда притряхивало – и реакция на яд, и просто прохлада кондиционированного номера давали о себе знать, ведь, в конце концов, ни килта, ни забытых на песочке штанов на шотландце так и не было, только плавки... к счастью, сухие. А вот вода, которой Старейший бережно и по-библейски смиренно промывал ступню Мака, как это не покажется удивительным, оказалась мокрой. Но зато теплой, что хотя бы немного согревало… и радовало тело и душу. Когда омовение закончилось, Дункан почувствовал, насколько же его разморило, просто в кисель. Поэтому, так же без возражений он снова обнял Митоса, перебинтовавшего на столь безвинно и глупо пострадавшей шотландской нижней конечности всё, что только можно, и молча допрыгал до кровати Адама. Не хотелось думать даже о таких важных вещах, как репутация и совесть, хотелось только спать. Поэтому в широкую постель МакЛауд просто рухнул, будто был тяжело пьян. Только и сумел, что не слишком разборчиво пробормотать, прежде чем смежить веки:
− Не уходи.

Видимо, знаменитое везение горца и вправду сказалось, и Дункану, на самом деле, «посчастливилось» наступить не только на единственного, но и на самого злокозненного морского ежа на всём белом… пляже. То ли аллергия случилась у МакЛауда, (а кто сказал, что Бессмертные от эдакого счастья застрахованы?), то ли иглокожее попалось до крайности ядовитое, но было шотландцу совсем не здорово. Возможно, человек обычный на его месте уже натуральным образом отдавал бы концы, но лежащий ничком Мак просто засыпал. То есть нет – засыпал, засыпал, а заснуть не мог. Что-то – беспокойство ли, тревога ли – мешало ему, удерживало на грани, на пороге. Будто тончайшая, паутинная, почти невидимая, но прочная сеть не давала сознанию провалиться в тёмные глубины крепкого сна. И одновременно, почувствовав на затылке руку, ласково перебиравшую волосы, Дункан вдруг понял, что чуть ли никогда… ну уж во всяком случае с раннего детства, когда отец вот так же трепал его по волосам перед сном, ему не было так спокойно и… защищённо.
Старейший, что устроился на постели так близко – только руку протяни, был старше и многократно сильнее.
Он был грозен, будто древний бог инкогнито. Он был самой Смертью.
Но, чёрт возьми!.. − с ним рядом было так безопасно! Пожалуй, как никогда.
И Дункан блаженно улыбнулся в полусне.

Глаза у МакЛауда были закрыты, потому что веки отяжелели настолько, что не поднимались ни в какую, как у неизвестного ему гоголевского Вия. (Да, неизвестного, ибо если вы думаете, что шотландец за свои четыреста с хвостиком успел перечитать всю мировую литературу… ну или хотя бы классику этой самой литературы – то ошибаетесь, на это и пяти тысяч лет мало будет). По причине как раз того, что ресницы слипшиеся не ну никак разлипались, Дункан не увидел улыбки Старейшего, чем, конечно, был бы разочарован, кабы знал о её появлении – ибо уж так она сердце грела, эта улыбка... Но зато прикосновение он ощутил очень отчётливо – ведь когда не задействовано зрение, осязание обостряется. Это касание пальцев было таким нежным, таким успокаивающим, что краешки рта у горца благодарно дрогнули. Дункан мгновенно провалился в тёплый сон, ибо такой пустяковый жест Пирсона смахнул ту самую стальную паутину над пропастью беспамятства, будто нос МакЛауда был кнопкой, которая отключала эту невидимую страховку.

А Дункан спал, как дитя, и ему не мешали ни беззвучные шаги, ни музыка, для горца тоже беззвучная, ибо звучала она только в наушниках Адама, ни его, Адама, дыхание. Вот дыхание-то, наоборот, даже помогало спать беззаботно без задних ног, обозначая присутствие Митоса – того, с кем рядом не приходилось чего-то бояться, о чем-то тревожиться. МакЛауд, кажется, много веков так спокойно не отдыхал, даже в те счастливые времена, когда тоскливо опустевшая ныне парижская баржа баюкала их с Тэссой любовь. Ведь и тогда в самом глубоком сне Мака терзал страх за любимую женщину, за Ричи, которых он, по праву мужчины и воина, обязан был защищать, в том числе ценой собственной жизни. И неизвестно, чувствовали ли его подопечные столь же полные покой и безопасность, которые сейчас теплым и мягким покровом укутывали самого шотландца. В этом ласковом покое могучий организм бессмертного шутя справился с такой пустяковой проблемой, как выведение токсина морского ежа, так что в момент, когда щелкнул замок входной двери, закрытой прислонившимся к ней Митосом, горец проснулся абсолютно здоровым. А глухотой он, слава Богу, никогда не страдал, поэтому, приоткрыв один, уже не заспанный глаз, осведомился хрипловато:
− Ты берешь назад свои слова насчет того, что твой дом – и мой тоже?

Темно-карий глаз закрылся на секунду – удовлетворенно, и открылся снова, уже не один, когда шотландец поднял лохматую голову с подушки. Прижимавшаяся к ней небритая смуглая щека оказалась ещё и помятой, с отпечатком нечаянной складки на наволочке, так что, сев, Дункан поскрёб её пальцами, от души зевнул... и снова растаял от увиденной теперь улыбки Старейшего.
− Говорят, кому суждено быть повешенным, тот не утонет, − с тихой усмешкой ответил он на реплику Адама о доме у моря. – А нам в любом случае суждена другая кончина.
Наверное, можно было придумать шутку повеселее, но... что выросло, то выросло.
Хоть топи нас, хоть вешай… воскреснем, как Ваньки-встаньки. Лишь бы голова осталась на плечах.
Буль-буль, карасики...
Хе. Колобок повесился. М-да.     
Убирая волосы с лица, Дункан послушно подвинулся, просто потому, что несправедливо же было одному занимать кровать... тем более – чужую. Уже сверху вниз посмотрев на Древнего, рухнувшего на ложе, как подрубленное дерево, Мак лукаво спросил:
− Теперь спящей красавицей будешь ты?

− Ну, что есть, то есть, чувством юмора Бог не обидел, − спокойно ухмыляясь, согласился Дункан, прислоняясь спиной к кроватной спинке.
Он отшучивался, но на самом деле... со сдержанным и чуть лукавым интересом наблюдавшему за перемещениями Наблюдателя по широкой гостиничной кровати Маку неожиданно захотелось... погладить по голове этого тощего и коротко стриженого человека без возраста, сейчас выглядевшего обиженным подростком. Бог знает отчего, но от него сейчас взяло такой вековой, всеобъемлющей, вселенской усталостью. Погладить тем же жестом, каким несколько часов назад сам Митос успокоил его, макову, тревогу, убаюкал и снял его, маков, страх. Но примет ли такое странное поведение Старейший? Не унизит ли его такое... напоминание о его принадлежности к роду пусть бессмертных, но людей? Поэтому в ответ на следующую фразу шотландец только улыбнулся ещё мягче:
− Боюсь, если я запою, не уснешь не только ты, так что давай уж лучше без колыбельных обойдемся.
И снова необъяснимое желание поймать эту небрежно взмахнувшую руку, прижавшись губами к тонким и сильным пальцам, поцеловать тыльную сторону изящной кисти... Вместо этого Дункан до крайности смущенно улыбнулся, опираясь кулаками о матрас:
− Ну, конечно, за пивом всегда младших посылают.